Нас встретила Варвара Георгиевна, которой я объяснил причину и суть нашего появления в такой неурочный час. Варвара Георгиевна согласилась нас приютить. Мы, как полагается у русских, устроились на кухне. Я сознавал, что наше присутствие в этом доме могло повлечь тяжелые последствия, но иного выхода в тот момент я не видел. Вскоре пришла старшая дочь Ада. Варвара Георгиевна объяснила причину нашего присутствия и предложила присоединиться к нашей компании. Основной темой нашего разговора было тяжелое экономическое положение в стране, отсутствие продовольственных продуктов первой необходимости и прочее в этом роде.
О Корпусе мы не говорили. Как говорится, "в доме повешенного о веревке не говорят"!
Уже было близко к полночи. На пороге кухни выросла фигура Ларисы - младшей дочери Варвары Георгиевны.
- Добрый вечер, - сказала Лариса
- Ты откуда в такой поздний час? - спросила мать.
- Меня подвезла корпусная машина.
- Присоединишься к компании? - спросила мать.
- Нет, спасибо. У меня болит голова, и я пойду спать. А кто эти люди? Почему они у нас в такой поздний час?
Лариса, не дождавшись ответа, вышла и закрыла за собой дверь.
Спустя некоторое время Варвара Георгиевна пошла в комнату Ларисы и, как мне показалось, объяснила ей причину нашего присутствия. Когда Варвара Георгиевна вернулась, мы заметили перемену в ее лице - произошло что-то неприятное.
- Ида, пойди, поговори с Ларисой.
Непринужденная до этого момента беседа оказалась, после прихода Ларисы, на мертвой точке. Мать, чувствуя неловкость положения, занялась чайником. Вернулась с "переговоров" Ида. Я заметил, что она была чем-то смущена, и у меня появилось какое-то смутное ощущение чего-то неприятного, непоправимого.
Пробило двенадцать ночи. Лариса открыла дверь кухни и, с порога, обратилась к матери и сестре:
- Раз вы не хотите об этом говорить, то это сделаю я: я не хочу, чтобы посторонние люди проводили ночь в нашем доме! Если они не уйдут, я пойду в Гестапо и донесу на них!
Лариса ушла.
Я переглянулся с Митей, ошеломленный такой развязкой. Видимо, Лариса знала о строгости комендантского часа после полуночи, даже для военных, если у них нет соответствующего пропуска. У нас такого документа не было. Было ли это известно Ларисе?
Внезапно все мы оказались скованными, как неподвижный кадр мультика. Затем все пришло в движение: Варвара Георгиевна и Ида помчались вслед за Ларисой.
- Лариса, что ты сделала?
Нам стало ясно, что оставаться в этом доме мы не могли, надо было уходить.
- Пошли, Митя!
Уходя, не поблагодарив и не попрощавшись, мы слышали, как Варвара Георгиевна и Ида уговаривали Ларису: "Нет, Лариса...", "Слушай, Лариса..."...
Мы оказались на улице, окутанные темной и холодной ночью. Снега еще не было. В любой момент нам могли крикнуть "стой" и направить свет прожектора на наши лица! Но откуда, с какой стороны могут выскочить невидимые часовые нового мирового порядка?
Какой темной, и какой холодной была эта ночь!..

С тех пор прошло много лет, но поведение Ларисы я не разгадал. Я заходил в этот дом к Варваре Георгиевне и к Аде. Ларису же я видел мельком и никогда с ней не разговаривал: было только обычное "Здравствуйте и До свидания".
Как объяснить ее выходку? Тем, что Ларисе тогда было пятнадцать лет?..

Мы дошли до небольшого скверика, заросшего кустарниками и сели на скамейку, спина к спине.
Что делать? Куда идти? Ходить по улицам, дожидаясь рассвета, с риском нарваться на немецкий патруль?
Я знал, что в городе есть немецкие продовольственные и другие склады, которые назывались "стратегическими точками". Охрана таких точек была возложена на Русский Корпус. Я предложил Мите добраться до такой точки и сдаться "на милость победителя" (начальнику караула), то есть попросить убежища до утра. Был, конечно, риск, что никакого убежища мы не получим, что нас передадут немцам.
Другого варианта я не видел. На мой взгляд, это была единственная возможность избегнуть неожиданной встречи с немецким патрулем и единственная надежда выйти из создавшегося положения.
- Пойдем! - согласился Митя.

Стратегическая точка, о которой я говорил Мите, находилась в нескольких кварталах от нашего скверика. Договорились, что будем идти на некотором расстоянии друг от друга в шахматном порядке, что если патруль остановит одного из нас, то другой бросится бежать, отвлекая внимание немцев, и что пляж будет местом встречи.
И мы пошли...
Не успели сделать и сотен шагов, как ночная тишина разодралась гулким лязгом железа. Что это, лязг ружейного затвора? Патруль? Спину охватило холодом, и я отскочил к платану, надеясь укрыться за его стволом.
Жду...
Опять наступила тишина. Никакого движения! Будто ничего не случилось...
Ищу глазами Митю - он спрятался за другим платаном! Простояли, каждый у своего ствола, еще несколько длинных минут. Пульс начал замедляться, и дыхание стало более равномерным. Тишина сделалась более напряженной, более "тяжелой", более "густой".
Оказалось, что это был бой церковных часов!
Мы двинулись дальше. Минут через десять нас окликнул часовой.
- Стой! Кто идет?
Я попросил вызвать караульного начальника. Вышел Саша (где он теперь? жив ли?). Мы отошли в сторону, и я ему объяснил причину нашего появления в таком месте и в такой поздний час, добавив: "Если придут немцы контролировать, то скажешь, что ты нас задержал, и, таким образом, мы тебя не подведем".
Сашу я знал как человека молчаливого, чтобы не сказать замкнутого, осторожного в разговорах, но абсолютно прямого. Он нас ввел в караульное помещение без комментариев и указал на нары.
- Хотите кофе?
- С удовольствием.
Оказавшись в тепле и в относительной безопасности, я обжигал похолодевшие губы горячим кофе, который в обыденной жизни не имел никакого вкуса, но теперь, в этой обстановке, он был полон особого аромата!
Пришедшие со смены часовые возились в соседней комнате, и мы остались наедине с Сашей.
- Я в курсе того, что происходит, - сказал Саша. - Мне известны почти все ваши фамилии. Ваша тайная подготовка побега является секретом только для вас. Я никогда не высказывался на эту тему и если заговорил об этом сейчас, то только потому, что вы заговорили со мной на эту тему, оказав мне этим большую честь вашим доверием. Меня не касаются ни причины, которые вас заставили пойти на такой шаг, ни его последствия.
- Однако, - продолжал Саша, - я должен вас предупредить, что кто-то из вас проболтался и что вы оказались на виду у всех и вся и, конечно, на учете у военной разведки, которая официально называется "военной полицией". Невольно напрашивается заключение: или вы до отчаяния наивные, или же вы умышленно распространили ложные слухи, чтобы лучше парировать неожиданный удар!
Сашины слова меня удивили: обычно сдержанный, не высказывающий своих мыслей ни в кругу, ни наедине, он дал им волю. Пришел ли он к такому заключению на основании того, что мы ему рассказали? Знал ли он больше того, что сказал? Была ли это "исповедь" после долгого молчания? Саша говорил, что ему известны фамилии всех "заговорщиков", но ни одну из них он не назвал. Что же это с его стороны - ловушка?
Пока я взвешивал и "рассекал" беседу с Сашей, Митя хвалил кофе, в основном, за то, что он был горячим, и говорил о благоприятном действии тепла на похолодевшее тело.

Я не стал объяснять Саше, что создание Корпуса основано на недоразумении и на наивности наших руководителей. Не стал ему объяснять, что судьба Корпуса предрешена и что мы никогда в Россию не попадем. Я считал, что Саше было виднее, как поступать, тем более что он знал о нашем отношении к Корпусу.
- Я думал, - сказал я Саше, - что мы были единственными, которые решили уйти из Корпуса.
- Не из Корпуса, а из Белграда, из четвертого полка, - заметил Саша. - Я не знаю, как обстоят дела в других полках, в провинции.
- Какое из этого заключение? - спросил я. - Если люди убегают из других полков, то значит ли это, что Корпус оказался мертворожденным с первых же дней своего существования?
- Послушай, Анатолий, - сказал Саша, - пока вас щепотка, никто не будет обращать внимания на вас. Если же вы окажетесь распространителями "идеологической заразы", то ваша судьба окажется предрешенной.
- Значит ли это, что все потеряно? - спросил Митя.
- Нет, не все потеряно. Динамика, которая всегда торжествует над статикой, над неподвижностью, на вашей стороне. Динамизм - это активное сопротивление тому, что навязывает окружающая среда. Это стремление сохранить равновесие между справедливостью и посягательством на нее. Другими словами, бороться за свои убеждения, но не в ущерб окружающей среде, - заключил Саша.
- Это же лозунг французской революции: свобода, равенство, братство!
- Не совсем так. Французская революция преуспела только потому, что она питалась кровью! Если же нет крови, то нет и революции! Я вам приведу маленький пример. Вы знаете, что водоросли и головастики любят теплые, спокойные и зловонные воды и что эти воды не питьевые. Но, чтобы они стали питьевыми, водоемы надо вычистить до дна, иными словами, надо выбросить их обитателей! А это не так просто сделать: каждый крепко держится за насиженное, теплое место! Понятно?
- Еще бы!

С виду симпатии Саши были на нашей стороне, но подсознательное сомнение не рассеялось: был ли он искренен или только делал вид?
Митя воспользовался паузой и потянулся, что значило, что он не отказался бы добраться до нар, если бы ему это было предложено.
- Простите, - сказал Саша, - я не обратил внимания на то, что время летит. Идите спать и спокойной ночи.
- Спасибо, выкурю сигарету и лягу, - сказал я.
- Я не курю, поэтому воспользуюсь вашим предложением, - сказал Митя.
Выкурив сигарету, я последовал примеру Мити - лег, не раздеваясь. Горячий кофе и теплота помещения мгновенно закрыли отяжелевшие веки, и я заснул.
Во сне я слышал мягкий стук сапог, приглушенный разговор и ощущал расплывчатый аромат горячего кофе. Чья-то рука легла на плечо и начала его осторожно расталкивать...
Я медленно, с трудом приподнял веки и моментально их закрыл. Но невидимая рука продолжала лежать на плече.
- Пора, пора вставать!
Я приоткрыл глаза, спрашивая самого себя, почему мне мешают спать?
- Пора вставать!
- Уже?
- Да, уже!
Почему такая необычная побудка - без крика, без суеты? Произошло что-нибудь необычное?
Я встал и разбудил Митю. Вокруг стола, накрытого белой скатертью, сидели люди. На столе несколько тарелочек с ломтиками черного хлеба, с сыром и нарезанной кружками колбасой. Две разрисованные кружки и алюминиевые котелки дополняли общую картину. Саша, возглавлявший стол, указал нам наши места - против разрисованных кружек.
- Дорогие друзья! - Саша встал и, глядя на нас в упор, продолжил: - Все сидящие за этим столом вас знают и знают причину вашего появления здесь, равно как и ваши намерения. Не нам судить о том, правы вы или нет. Не нам осуждать вас за ваши поступки. Этой ночью вы пришли к нам в поисках убежища и доверились нам, подвергая нашу совесть серьезному испытанию. Однако мы пошли на риск. Только стены этого помещения будут знать о вашем пребывании среди нас. Мне остается вам пожелать "счастливого пути" от имени тех, кто за столом, и тех, кто на посту. Приятного аппетита.
Мы позавтракали, поблагодарили за гостеприимство и собрались уходить. Но Саша нас остановил, попросил присесть по русскому обычаю и, обращаясь к взводу, сказал: "То, что произошло этой ночью в этом помещении, знаем только мы. Между нами это и должно остаться. Ясно?!"
Сашины простые, прямые слова, отразившие человеческое чувство, которое восторжествовало над риском ответственности, меня глубоко тронули. И, конечно, я не мог не сопоставить сказанное Сашей с поведением Ларисы, которая, выгнав нас на улицу, отказала нам в приюте!

В этот момент я отдал себе отчет, что тех, с кем я был несколько минут тому назад за столом, больше никогда не увижу и что они очень сильно рисковали - в случае провала нашего побега!
Покрывшиеся влагой глаза окутали туманом то, что лежало на столе. Да это было не так важно - все это оказалось неземным, нематериальным!

Пришло время уходить. Мы расцеловались с Сашей и с друзьями. Крепкие рукопожатия говорили о глубине переживаний, которые не выразить словами. Мы очутились на улице, в густом тумане. Саша вышел нас проводить "до угла".
- Видите ли, - сказал Саша, ударяя нас легонько по спине, - вы нам ничем не можете помочь, но можете на нас рассчитывать! Еще раз - счастливого пути!
Полуоборот, и Саша пошел ускоренным шагом к караульному помещению. Мне показалось, что Саша поник головой больше, чем обычно, что подчеркнуло его сутулость. Было ли это от тяжести поведанного ему секрета или он хотел скрыть свои слезы?!

...