С раннего детства я воспринимал деревья как неотъемлемую часть своей жизни – настолько они проникли в мою душу. Этому, несомненно, способствовало святое отношение к ним бабушки и мамы.
Мир растений сделал меня душевно богатым человеком. До сих пор они наполняют меня радостью: круглый год наш дом утопает в золоте кульбабы и чистяка и почти каждый день я любуюсь серебряным бисером рассыпанной по траве росы, радуясь безмятежности возвращенного детства...
Это такое счастье воскресить в своей памяти ярчайшие впечатления, какими насыщено детство, особенно раннее! Наверное, это происходит потому, что еще в юности я понял их важность, а затем всю последующую жизнь ревниво оберегал их от забвения. А если говорить серьезно, то мне просто повезло принадлежать этому клану счастливчиков.
В моей памяти есть много дорогих мне историй, связанных с деревьями. Здесь я расскажу о главных из них.

Ель

После того, как еще в трехлетнем возрасте (1944 г.) я сменил степную зону под Тулой на лесную под Москвой, впервые в жизни увиденные молодые елочки произвели на меня завораживающее впечатление. В те годы подмосковный климат был значительно влажнее, и осыпающиеся еловые семена прорастали повсюду. И иногда так плотно, что у земли под метровыми и двухметровыми елочками было сумрачно. По этой причине нижние ветки быстро отмирали, а осыпавшаяся хвоя образовывала мягкую сухую подстилку. В центре такой еловой куртины я чувствовал себя в полной безопасности.
При появлении солнца молодая хвоя источала пряно-смолистый аромат.
А зубчатый контур еловых вершин по уральским горам в иллюстрациях Васнецова! Трудно себе представить таких таинственных птиц, как сыч, сова и кукушка вне этих островерхих елей…
Наш «многоквартирный» деревянный дом в Пушкино [в нем проживало четыре семьи, строили его, по-видимому, как дачу для работников Гознака, где работал мой отчим, но потом туда поселили еще четыре семьи, но название за домом осталось прежнее: «дача №25»] стоял в центре лесного полукруга, прилегающего к дороге от Серебрянского водохранилища до старой Ярославки и окруженного оврагом. В те годы по этому оврагу еще протекал ручей, бравший свое начало в Новодеревенских озерах с топкими берегами-плавунами, что расположены к востоку от нового Ярославского шоссе. Западную половину полукруга занимала огороженная году в 1947-м забором геологоразведочная организация «Спецбур» с двумя буровыми вышками (искали бурый уголь). А восточную половину полукруга занимал поселок Дзержинец (от двух фабрик: «Гознак» и «Им. Дзержинского»). И весь полукруг был зарощен прекрасным еловым лесом.
А вот через дорогу, в Новой деревне, была только одна ель – точно напротив нашего дома, в усадьбе Громовых. Но огромная и идеальной формы. Я все ожидал, что однажды на какой-нибудь Новый год ее спилят для установки на Красной площади. И однажды ее спилили-таки, но… в июле…
На полпути (в ста метрах) от нашего дома до длиннющего (после строительства микрорайонов укороченного вчетверо) Серебрянского моста стояла деревянная будка «Спецбура», в которой в конце 40-х годов работал сторожем мой отчим. Никакого шоссе тогда еще не было и в помине, и чистая пешая тропа от дома до моста, усыпанная игольником, проходила под плотными кронами елей. И как в «Красной Шапочке», я носил отчиму горячие щи в старинном глиняном кувшине и кусок черного хлеба. (Сегодня редко кто понимает, что подобная маленькая работа наполняет сознание ребенка чувством его значимости.)
Чуть выше по Серебрянке, между рекой и Новой деревней, был дивный летний дачный поселок Дрем. Если Дзержинец был ориентирован на юг, то Дрем – на запад, а потому был влажнее и, соответственно, ели в нем были величественнее. И вплоть до самой эмиграции мы в изобилии собирали в Дреме малоизвестные, но замечательные грибы – большие зонтики, серые копринусы и говорушки, сосновые и еловые мокрухи, фиолетовые рядовки.
Каждый Новый год отчим искусно наряжал елку, которую срубал рядом с домом. Несколько украшений – обезьянка, стеклянный парашют и несколько шаров – сохранилось у него еще с довоенной поры (когда он жил на одной лестничной клетке с будущим гроссмейстером Васей Смысловым), остальные делали сами: отчим, я и иногда сосед Вовка Щелгачев. Типичными игрушками были еловые шишки, покрашенные золотой и серебряной краской.
До 1953 года новогодние елки рубили в самом поселке. Позже молодняк стал сходить на нет, и за елками стали ходить по другую сторону Ярославки, за ветлечебницу. В это время милиция стала охранять леса от самовольных порубок. Но шустрый Вовка-Щелгач (которому я посвятил рассказ «Стая бело-розовых»; он на два года старше меня) находил тысячу способов обойти милицию и во всю использовал редкую возможность подзаработать. Перед Новым 1954 годом (я учился тогда в шестом классе) с некоторой опаской последовал его примеру и я. Ну и, конечно, попался. В милицейской комнате при городском рынке я объяснил грозному милиционеру, что мне эти несколько рублей (по пять-семь старыми за елку) нужны для покупки книг, а у родителей на это денег нет. И меня отпустили, причем… вместе с елкой! (Конечно, про намерение купить книги я несколько приврал; однако, распродав елки, я пошел в первую очередь именно в книжный и все деньги оставил там…)
Ель – не только моя любовь. Не меньше меня ее любят… белые грибы. Незабываемая картина: заглядываю под большую куртину молодых елочек (по сей день помню место в центре огромного лесного массива в километре от бетонки), а там «квадратно-гнездовым способом» через каждый метр по точеному белому…
Семь последних лет советской жизни я проработал лесорубом по уходу за молодыми посадками ели и сосны в десятке лесничеств Московской и Владимирской областей. Во всех лесничествах положение с рабочей силой было бедственное, и я нередко помогал на других участках лесохозяйственной деятельности (посадка, рубка больших деревьев). Однажды по просьбе Раменского лесничества пришлось мне одному посадить сорок тысяч саженцев ели. Теперь им уже по 25 лет…
А обосновавшись во Франции (в качестве политэмигрантов), в первый же отпуск мы отправились на север – в Арденны и южную Бельгию – край безбрежных еловых лесов. И ели-то вроде те же, европейские, только наметанный глаз безошибочно определил: чужие (почти родными оказались ели только в Швеции). И не только потому, что бельгийские леса архиинкубаторские – будто отштампованные, но прежде всего потому, что уж слишком жирные, ухоженные. Мои же бедные российские елочки – порублены и поруганы. Да и отступили они теперь на многие километры от городского жилья…
Из-за особенной любви к ели на огромном балконе первой купленной под Парижем квартиры я посадил одиннадцать вершковых елочек, привезенных из самого глухого угла Арденского леса (у А.Грина есть рассказ про этот лес). И – о, чудо: на пятый год несколько елочек… зацвели яркими пурпурными шишко-цветами! Как и положено, через девять месяцев цветы превратились в стройные шишки…
Перебравшись в Ланды, мы первым делом купили 35 новогодних елок с корнями. К сожалению, 30 из них не выдержали ожидания конца строительства дома. Тем не менее, сегодня у нас на участке растут девять красавиц, из коих одна – арденская, пожившая у нас и на балконе, и на участке предыдущего дома...
Остается добавить, что для меня все ели, как и люди, разные, каждая из них имеет свое лицо и характер.

На фото: В арденских лесах.