Во второй половине тридцатых годов начали появляться на страницах немецких журналов и газет фотографии подростков в спортивной форме с вытянутой рукой и транспарантом «Мы будущее страны»!..
Фотографии молодежи с лопатами на плече и транспарантом на всю ширину улицы: «Мы строим, вступайте в наши ряды».
Наконец, фотографии охотников, тоже с транспарантами «Мы охраняем мир животных и птиц и убиваем гадюк».

В «Известиях» тех лет появился рисунок на всю первую страницу. Его верхняя половина изображала опушку леса с огромными пнями на первом плане. Нижняя – иллюстрировала хитрости советской армии: крышка пня отбрасывается и из него выходит боец в красноармейском шлеме, держа винтовку на перевес...

В кино показывали французскую оборонительную линию «Мажино» с ее огромными резервуарами для воды, с бронированными помещениями для боеприпасов, и сеть узкоколейных железнодорожных путей для быстрой переброски людей или боеприпасов из одной точки в другую.
Президент Франции А. Лебрен охарактеризовал эту линию как «систему постоянных укреплений, выполненных в соответствии с современной техникой». Франция жила с уверенностью, что она находилась под надежной защитой.
Но никто не опроверг слухов о том, что линию «Мажино» строили немецкие фирмы!

Показывали французские и итальянские остроносые корабли-крепости, которые врезывались в волны Средиземного моря и неслись на большой скорости в неизвестном направлении...

Прекратились разговоры об итало-эфиопской войне. Пресса перестала возмущаться итальянской авиацией, которая по приказу итальянского маршала Бадольо сбрасывала бомбы, начиненные смертельно ядовитым ипритом, на разбегающуюся армию и на мирное население: Бадольо торопился взять Аддис-Абебу, столицу Эфиопии, раньше ненавистного ему маршала Грациани!

Лишь моя сестра не могла забыть эту трагедию: она купила на собственные сбережения плитку шоколада «для бедного Негуса», но не знала, по какому адресу ее послать!

На улицах, в трамваях, в автобусах, в кафе и в ресторанах появились афиши, предупреждавшие граждан о том, что «враг все слышит», что надо быть осторожным в разговорах с незнакомыми людьми. Прохожие не задерживались, как раньше, у газетного киоска, а прочитывали наспех заголовки передовиц и шли дальше, воздерживаясь от комментариев.
Во всем и везде чувствовалось «висящее в воздухе» напряжение, связанное с неопределенностью, и уверенность в том, что «что-то» будет…
Но что?

В болгарском парламенте шли прения по поводу законопроекта о воинской повинности, суть которого заключалась в том, что поступление в университет будет разрешено только тем, кто отбудет свой срок службы в рядах армии: страна готовилась к общей мобилизации. Закон, в конечном итоге был принят и моментально вошел в силу. А мест в казармах не оказалось: набор свежих сил затянулся. За это время Германия проглотила Австрию, подобрала под себя Чехословакию, Польшу, Данию, Норвегию, Бельгию, Голландию и Францию.

Призывные моего возраста начали попадать в казармы только тогда, когда немецкая армия оказалась на русской земле, «проглатывая» сотни километров русских дорог в день! Тогда, когда народы Европы переселялись, добровольно или силой, с одного места на другое, не зная, где они смогут осесть. И в оккупированных немецкой армией странах уже начало зарождаться сопротивление.

Сентябрь 1941 года. Я взял протянутый мне сверток с полным обмундированием и переступил через казарменный порог сроком на восемнадцать месяцев, без учета «непредвиденных обстоятельств».

Примерно в то же самое время поползли слухи о том, что в Белграде создается Русский корпус с генералом Скородумовым во главе. Говорили, что генерал обещал повести Корпус в Россию! Засуетилась русская эмиграция: одни были «за», другие «против», а третьи, которых было меньшинство, «отошли в сторону».
Первые рассматривали вторжение немецкой армии в Советский Союз как поход крестоносцев против коммунизма и утверждали, что после победы немцы передадут власть наследникам царского престола!
Вторые утверждали, что забегать вперед не стоит, что до передачи власти еще далеко. Они говорили, что национал-социализм и коммунизм – это идеологические близнецы, что для двух схожих политических систем нет места на земле. В результате погибнут и те, и другие, но предварительно пошлют на верную смерть миллионы своих сограждан – цвет нации! А оставшимся в живых достанутся разрушенные города и села, и памятники павшим «доблестным героям от признательного отечества».

Зенитная батарея, в которую я был определен, размещалась на невысоком холме на окраине столицы. Нам были отведены бараки, которые были собраны в свое время «для отдыха» немецкой армии. Жизнь в бараках, пока царило бабье лето, была приятней, чем в казарменном помещении: мы были окружены подопытным кукурузным полем с одной стороны, ботаническим садом – с другой, и племенным хозяйством. По вечерам, сидя на свежем воздухе, мы смотрели на огни столицы и предавались романтике!
Зато днем нас гоняли прилично. Занятия заключались в том, что нас, новобранцев, учили маршировать, равняться на правофлангового, отдавать честь. Отношения между новобранцами и начальством были строго казенными, а нам хотелось, чтобы они были более человечными, более понятными, чтобы нам объяснили суть и цель нашей маршировки, нашей службы в армии.
Наконец, наше желание сбылось.
Нам объявили, что сегодня, после обеда, занятий не будет, что мы соберемся около четвертого орудия для общей беседы. Один из однокашников в ходе непринужденной беседы сказал фельдфебелю, что он не понимает логики военной службы. «Хороший вопрос, кого еще интересует эта логика?» – спросил он.
Нас оказалось четверо.
На следующее утро нас вызвал фельдфебель, дал по два ведра каждому и объяснил: «У подножия нашего холма находится пункт питьевой воды. Вы спуститесь к этому пункту, наполните ведра и бегом отнесете воду на кухню. Тот, кто принесет полные ведра, будет освобожден от наряда».
И мы побежали. От бега вода выплескивалась на сапоги. Мы пробегали с утра и до обеда, и никто из нас не смог принести полных ведер. После обеда нам было приказано явиться к фельдфебелю.
– Кто из вас еще не понял военной логики? – спросил фельдфебель.
Мы промолчали.
– Видите, она очень проста, а вы, студенты, этого не понимаете, – заключил он.

До наступления осени крытого помещения для столовой не было. Вместо него были вырытые под открытым небом траншеи. Мы садились на траву, а ноги – в траншеи. Дежурный приносил бак с едой и «справедливо» разливал по котелкам, в которых моментально образовывалась желтоватая пленка жира. У тех, кому родители или близкие приносили «домашнее питание», солдатская кухня успехом не пользовалась, вопреки тому, что она была обильной и здоровой. Они отставляли котелок в сторону, что означало «бери, кто хочет, но ты его помоешь!»
В тот год зима выпала лютая. Бараки были без отопления. Одеяло за ночь покрывалось инеем, а иногда, при сильном ветре, и снегом, проникавшим сквозь щели. Утром, при первых звуках трубы, мы вылетали «на свежий воздух» в белье (о том, чтобы одеваться в бараке не могло быть и речи!). Бросали на снег развернутую шинель со сложенной с вечера одеждой и одевались с неописуемой быстротой.
Мы жаловались на нечеловеческие условия несения службы. Мороз с сильным холодным ветром пронизывал насквозь скудное, уже ношенное солдатское одеяние. У нас не было теплого помещения, в котором можно было бы посидеть вечером и отогреться после длительного и морозного дня. Поэтому мы все время топтались в холодном бараке, стараясь хоть как-нибудь согреться, и с нетерпением ждали отбоя. Казалось, что если не сегодня, то завтра заболеем воспалением легких и окажемся в лазарете. Однако за эту зиму в нашей части не было ни одного случая заболеваний, даже простуды не было!
Я, как и все мои однокашники, «печатал шаг»: нас тренировали к крещенскому параду, который, по традиции, будет принимать Его Царское Величество Борис III. После парада принесем присягу перед полковым знаменем на верность «Царю и Отечеству».
Накануне парада нам выдали новое обмундирование и каски. Сапоги, к сожалению, тоже были новыми, не растоптанными. В день парада нас подняли до рассвета и повели в город. Идем против ветра, немного съежившись.
– Выпрямиться! Вы же солдаты, а не красные девицы! Песню!
Ветер хлестал в лицо, и почти замороженные губы не разжимались.
– Кругом марш! Песню!
Нас еще долго строили и перестраивали, приказывали тверже печатать шаг и громче петь «бравые песни».
Наконец, нас привели к собору «Александр Невский», на положенное место, за час до начала парада. Стоим, ног не чувствуем – сапоги жмут и 25° мороза. В тот момент никто не подозревал, что наши ноги были в крови. Совершенно неожиданно мой однокашник расстегнул ремешок моей каски, сорвал ее с головы и начал растирать мои уши снегом. Я, не зная в чем дело, вспылил. Оказалось, что мои уши примерзли к каске и начали синеть!
После присяги мы возвращались «в нашу казарму» так же бодро и с песнями, как это было до присяги. Вечером мы сдали наше новое обмундирование и с радостью сняли с полки старые, поношенные, но удобные сапоги! На следующий день мы были освобождены от занятий, чтобы залечить «истерзанные» ноги.

Примерно через две недели после присяги наша батарея была снята с холма и отправлена на охрану «стратегического объекта» – угольные шахты в городе Перник, в 30 километрах от столицы. Наше новое начальство нам отвело спортивный зал местной гимназии. Мы очутились в тепле и со всеми удобствами. Cслужба сводилась к несению караула или же к практическим занятиям на орудийной площадке, а в свободное от службы время мы играли в волейбол.

Слухи о Корпусе подтвердились: в Белград потянулись добровольцы, в основном, из Югославии, и из Софии отправился первый эшелон, и намечалось формирование второго.

В нашу часть приехала комиссия по набору в юнкерское училище, в котором формировали будущих офицеров. Требовалось, чтобы будущий офицер имел, как минимум, среднее образование и умел четко отдавать приказы. И чтобы он знал назубок историю и географию своей страны. Майор, председатель комиссии, разложил веером конверты с вопросами и предложил мне выбрать один из них. Билетик содержал легкие вопросы, на которые я мог бы не только ответить, но и прочитать целую лекцию. Однако перед комиссией я переминался с ноги на ногу и не ответил ни на один из них. Майор заглянул в мой аттестат зрелости, молча поднял глаза на меня и вызвал следующего по списку.
Мое «странное поведение» перед комиссией имело основание.

В Софии, перед парламентом, воздвигнут памятник с надписью «Царю Освободителю – Признательная Болгария».
Болгарское население, в особенности крестьянство, считало, что Россия, безвозмездно понесшая огромные жертвы для освобождения братьев-славян от турецкого ига, заслуживает почет и уважение, и утверждало, что в такой стране не может быть ничего плохого.
Но…
Прибывшая из Галлиполи Белая армия, была встречена враждебно прокоммунистическим правительством земледельческой партии Стамболийского. Она подвергалась постоянным придиркам, постоянным обыскам в поисках оружия, многократным арестам командиров. Одной их жертв такой неприязни оказался генерал Покровский, которого болгары зарубили шашками! Травля в болгарских газетах и безудержная активность чекиста Чайкина, создавшего «Союзы возвращения на родину» и утверждавшего, что «Все кончено, возвращайтесь на родину!», создавали гнетущее настроение.
На эту тему было написано и издано много воспоминаний.

Однако отношение правительства Стамболийского к Белой армии не мешало крестьянам ежегодно, после уборки хлеба, собираться около ближайшего памятника погибшим освободителям, расчищать место вокруг него и класть у подножия букет свежих цветов.
Я знал, что прокоммунистическая молодежь, поддерживаемая партией земледельцев, продолжала быть враждебно настроенной против русской эмиграции.
Знал также, что я, как офицер, буду во главе моей части и что ничто меня не убережет от пули в затылок, посланной неприязненным солдатом, для которого я был «руснак», а не офицер его части.
Все это я знал!
Поэтому я «добровольно» отказался от юнкерского училища и предпочел остаться простым рядовым.

В армию начали призывать запас. Среди офицеров были врачи, адвокаты, инженеры, преподаватели, руководители фирм. Среди унтер-офицеров оказались булочники, мясники, торговцы овощами…

(Продолжение следует.)