Итак, я направляюсь в Бордо.
Почему в Бордо, а не в какой-нибудь иной город?
Я никогда не мог себе этого объяснить, не знаю этого и сегодня.

Избрав это направление, мой кругозор непомерно сузился. Впредь Бордо будет единственной точкой, на которой будет крепко зафиксировано мое внимание!

На центральном берлинском вокзале я обратился к дежурному офицеру, сидевшему по ту сторону прилавка, и объяснил ему, что моя часть уехала несколько часов тому назад в Бордо. И также объяснил причину моего опоздания на поезд: была галантная встреча, и, кроме того, я затерялся в городе.
В качестве доказательства я назвал уехавшую часть и добавил, что она входит в организацию Шпеера. Я даже указал час отъезда.

В реальности я не имел никакого отношения к названной части – я должен был исчезнуть из Берлина как можно скорее!
Совершенно неожиданно дыхание дежурного офицера участилось, стало отрывистым. Он, без всякой видимой причины, прервал наш нормальный разговор, начал кричать и забросал меня неразборчивыми словами.

Я стоял перед ним равнодушным к его крику. И, чтобы заняться чем-нибудь, начал рассматривать его длинную и худую шею, на которой сжимались и рассл[цензура]лись жилы, и кадык, как челнок, ходил вверх и вниз.

Мне говорили, что люди, у которых отсутствуют веские доводы и убедительные аргументы, прибегают к крику и таким образом стараются замаскировать их слабость. Дальнейшие случаи мне это подтвердили.

Накричавшись, дежурный офицер начал успокаиваться.
Я воспользовался этим моментом, чтобы ему объяснить, что во время войны никто не может оставаться в стороне и не принимать участия в коллективном усилии. Вместо того, чтобы упрекать меня в пустяках, он тоже примет участие в этом усилии, если поможет мне догнать мою часть.

В конечном итоге, офицер согласился выписать билет при условии, что я никуда не уйду из этого помещения до отъезда поезда. Я, конечно, согласился, заметив, что ожидание будет долгим и что у меня нет никакой еды.
– Я этим займусь, – сказал офицер.

Видимо найденная форма сожительства удовлетворяла обоих: я, забравшись в дальний угол помещения, нашел убежище от посторонних любопытных глаз, а он мог наблюдать за мной.
От бездействия я впился глазами в минутную стрелку больших железнодорожных часов. Мне казалось, что она, после каждого резкого скачка, билась, как в лихорадке, в течение очень короткого времени и возвращалась в исходное положение. В чем дело? Может, шестеренка повреждена и не выполняет своей функции?

Время от времени приходили командиры уезжающих формирований. Их записывали в журнал и давали подробную информацию о дальнейшем пути, вплоть до точек выдачи горячей пищи.
Все это проходило гладко, без задоринки, без импровизации: военная машина была хорошо смазана и работала бесшумно!
Подходил конец дня. Отъезды стали более редкими. В промежутке между ними дежурный офицер что-то записывал в журнал.

Разделавшись со своей прямой задачей, он поинтересовался моей национальностью, расспрашивал о моих родителях, о моем детстве…

Потом он мне рассказал о своей жизни, хотя я его ни о чем не расспрашивал. Рассказал, что он был студентом юридического факультет и что с началом войны он ушел из университета и пошел добровольцем в армию, хотя, как третий ребенок в семье, он не подлежал мобилизации.

– Видел ли ты бомбардировку города на прошлой неделе? – спросил он меня, обращаясь ко мне впервые на «ты».
«Это хороший, положительный признак», подумал я.
– Да.
– Ты знаешь, это только начало. Тебе повезло, что ты уезжаешь во Францию. Здесь, через некоторое время, жизнь для нас, немцев, станет очень тяжелой. И поверь мне, она станет еще тяжелей для вас, иностранцев. Под Сталинградом мы проиграли не сражение, а войну! Нам твердили, что мы тщательно подготовились, что мы все предвидели, все рассчитали, послали туда лучшие части и лучшую технику!Несмотря на это, мы оказались побежденными! Мы потерпели психологическое поражение, в то время как противник приобрел уверенность в своем превосходстве! Тебе это понятно? Мы говорим: «Mutt verloren – alles verloren ! »... («Потерять дух – потерять все!»).
– … Кроме того, – продолжал он, – когда я улавливаю встречные взгляды прохожих, в большинстве иностранцев, я угадываю их мысли, относящиеся ко мне, офицеру Вермахта. Я вижу масштабы надвигающейся катастрофы. Впредь никто не сможет оправдать смерть наших солдат и нашего населения! Вскоре я буду мобилизован, т.е. отправлен на фронт, чтобы остановить Красную армию. Мы, наверное, сможем ее задержать, но не остановить! Это уже невозможно. Видел ли ты уезжающих солдат? Это «туда». Как офицер, я буду драться до конца, с бешенством и от безнадежности, так как нет другого выхода, кроме капитуляции моментальной и без условий!

Дежурный офицер был взволнован до такой степени, что ему понадобилось несколько минут, чтобы успокоиться
– Видишь, ты из редких, кому я оказываю доверие. Знаю, что ты меня не предашь – ты не немец! – заключил он.
– Спасибо тебе за доверие, я постараюсь его оправдать, – ответил я.
Наступила длинная пауза.

Что это, откровенность? Провокация? Как узнать?
Как бы там ни было, главное заключалось в железнодорожном билете, а его у меня еще не было!

Ночь спустилась тихо, постепенно, незаметно.
После внезапной, болезненной и искренней исповеди дежурный офицер просматривал бумаги, на основании которых он выписывал разрешение на транспорт. Время от времени он выходил на перрон и всматривался в небо.

Окружавшая нас тишина была нарушена стуком приближавшихся сапог. Унтер-офицер остановил отделение в нескольких метрах от помещения дежурного офицера. Тусклое освещение придавало какой-то сказочный вид появившимся на перроне солдатам.
Унтер-офицер постучал в дверь и явился дежурному офицеру. Его слова и жесты были согласованы, как отлаженный механизм. Он знал, почему он находился здесь. Он знал, какие документы он должен был передать дежурному офицеру, и знал, какие документы ему будут выданы взамен. Он знал, куда он едет и к кому он должен будет обратиться, прибывши по назначению.

– Отлично, – сказал дежурный офицер, захлопнув журнал. Потом он взял отрывную книжку с надписью «проезд», заполнил два листа и передал их унтер-офицеру.
– Слушай внимательно, – сказал он, обращаясь к унтер-офицеру. –Вот два разрешения: одно для твоей группы, а другое для того господина (он кивнул головой в мою сторону), которого ты довезешь до Парижа. Ясно?
– Так точно, господин лейтенант.
– Ты придешь за ним после того, как устроитесь в вагоне.
– Так точно, господин лейтенант.
– Счастливого пути.

Через полчаса к перрону подошел поезд. Он подошел медленно, выпустил последний вздох и остановился. Запах перегретых пара и масла моментально разлился по перрону и начал проникать в служебное помещение дежурного офицера. Солдаты были готовы к погрузке в вагоны с наглухо закрашенными окнами.

– Ты сейчас отправишься во Францию, – сказал дежурный офицер. – Я тебе желаю счастливого пути и успеха. Ты оказался хорошим собеседником и завоевал мою симпатию. В противном случае ты бы был в фельджандармерии.
– Я вас понимаю, – ответил я. – Сожалею, что из-за отсутствия времени мы затронули только второстепенные темы…
Дежурный офицер прищурил правый глаз, и мне показалось, что нечто вроде улыбки коснулось его губ. Зато его левый глаз смотрел на меня неподвижно, холодно, без всякой реакции.


Унтер-офицер мне отвел отдельное купе и приказал ефрейтору составить мне компанию до конечной станции. Я пытался объяснить моему спутнику, что я еду во Францию добровольно. Поэтому никуда убегать не собираюсь и он может спать спокойно.
– Унтер-офицер Виккель мне приказал быть с вами, а ему приказал лейтенант довезти вас до Парижа, – пояснил ефрейтор.
Механическое, ясное и точное выполнение приказа!
Я устроился на свободной скамейке. Жизнь меня снабдила хорошим аппетитом и крепким сном. Никакие жизненные «непогоды» не лишили меня этих качеств.

Меня разбудили крики солдат: «Парисс», «Парисс»!
Все с радостью выкрикивали «Парисс», «Парисс»!
Только я молчал – слово «Париж» мне абсолютно ничего не говорило!
Я прибыл во Францию, на Восточный вокзал, девятого марта тысяча девятьсот сорок третьего года!

Продолжение следует.